Чаша золотистая… Чаша колосистая…

Чаша золотистая… Чаша колосистая…
Тимур Зульфикаров 17 августа 2011 года Номер 33 (926)
Пять лет назад я писала: «Трудно поверить, что Тимуру Зульфикарову — 70 лет». Поверить сегодня, что вот уже три четверти века он — наш сотоварищ по кажущейся временами непосильно сложной, но обворожительно притягательной земной жизни, трудно вдвойне. Так переполнен он любовью и светом, так любознателен, общителен, оживлен. Так велико его желание расшевелить даже случайного встречного, одарить радостью, научить видеть красоту.
Не зря в Таджикистане, на его родине, где мудрость славится, а мудрецы окружены почетом, Тимура зовут муаллимом (учителем), домулло (умудренным истиной), устодом (мастером). Его притчи — «алмазы мудрости и изумруды поэзии» — слушают с благоговением, к нему подводят детей, дабы он осенил их своею благодатью. И это — несмотря на то, что все его эпические поэмы, притчи, полторы тысячи стихотворений, песни, которые он сочиняет вместе с мелодиями и которые сейчас востребованы более всего, написаны по-русски. «Для истинных творений нет времени. Они недвижны в красоте своей» — эти слова Тимура так же характеризуют его творчество, как и его самого.
Нам повезло, что Тимур — человек двух равновеликих для него культур, двух родин: снежной чистой раздольной Руси — родины матери, Людмилы Успенской, профессора-филолога, принесшей таджикам словарь их древнего языка фарси, и окутанной мягкой, теплой пылью Великого шелкового пути, окруженной высокими снежными горами Азии — родины отца, Касыма Зульфикарова, крупного хозяйственника. Средний Восток я постигла и приняла лишь после книг Тимура. Потому, что написаны они человеком, генетически связанным с этим Востоком, на превосходном русском языке, украшенном арабесками и умащенном ароматами Средней Азии. В то время как однокашники Зульфикарова по Литературному институту, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко и примкнувший к ним Андрей Вознесенский, штурмовали вершины призрачной, преходящей славы, выступая в Политехническом и на стадионах, сам Тимур, кумирами которого были новаторы поэтического слова Пушкин и Хлебников, со страстью постигал стихосложение, экспериментируя со стилем и формой разных эпох: от седой древности до модернизма. Потом, в 35 лет, он сочинил одну из лучших своих поэм — «Книгу смерти Амира Тимура», где с пониманием и любовью представил в стиле «vers libre» (свободного стиха) историю жизни и духа этого неординарного человека и узурпатора. С тех пор форма «vers libre» главенствует в эпических поэмах Тимура, которые по высоте чувств и глубине раскаяния сродни лучшим античным трагедиям. Приверженность этому жанру поэт объясняет так: «В душе каждого человека живет царь и раб. Наша литература слишком долго живописала раба. А я хочу пробудить царя в суетной душе моего угнетенного плотью современника».
Свои творения Тимур, как многие большие поэты, оценивает по самым высоким меркам и не хочет размениваться по мелочам. Он — дервиш, «лазоревый странник» не только в своём творчестве, где рядом с Ходжой Насреддином живёт, думает, рассказывает притчи Ходжа Зульфикар, но и в реальной жизни. Ни мода, ни советы «знатоков», ни конъюнктура никак не влияют на раз и навсегда им избранный путь. Он рад, что Бог не дал ему богатства, которое стало бы помехой его творчеству. Он — «органичный, изначальный поэт», и тем интересен.
Тем не менее, с грустью признаю, что сегодня поэт Тимур Зульфикаров, два года назад выпустивший великолепное Собрание сочинений в семи книгах, имеющих не менее 600 страниц текста в каждой, а сейчас занимающийся составлением восьмой книги, включающей произведения последних лет, известен у нас главным образом благодаря песням. Прежде их артистически исполняла аранжировщик его мелодий Ирина Дмитриева-Ванн, теперь запел и сам поэт. Его баритон, богатый обертонами, красивые модуляции голоса и авторская трактовка текста снискали ему успех, которым он гордится не меньше, чем сочинительством. Я, как человек, не чуждый музыке, не раз первой слушала его песни, которые он нередко пел прямо по телефону. И теперь, вернувшись из Душанбе, он позвонил и после недолгого разговора спросил: «Хочешь, я спою новую песенку, привезенную с родины? » И спел чудную песню про девочку-горянку. Поэма, помещенная здесь, также сочинена около двух месяцев тому назад. Так что Тимур и сейчас в полёте — творит!
В знаменательные даты виновнику обычно кричат: «Многая лета! » Я же просто скажу: «Здравствуй, Тимур! Здравствуй долго и плодотворно на радость нам всем! »
Елена Антонова
…Если только можно, Авве Отче,
Чашу эту мимо пронеси…
БОРИС ПАСТЕРНАК
Что ждёт нас впереди: могилушка земная
Иль домик у реки — на самом крае рая?..
Z.
…Я устал от русских наших бескрайних бед…
И ноздри, глаза, уши и душа моя
наполнены дымом несметных пожарищ…
И уже близок последний пожар
Всея Руси Тысячелетней…
Уже… при дверях огнь пожирающий стоит…
И вот я приехал на Кипр, чтобы очарованно бесшумно анонимно упокоиться умереть в одном из древлих блаженных виноградных монастырей…
Но!.. Вот она!..
…Младая полунагая мать — девочка сама ещё — с коляской бредёт плывёт по кипрской приморской летней пустынной от полуденной жары аллее аллее мандариновой апельсиновой…
О Боже!..
Новорожденный молочный агнец спит сладко разметавшись безвинно раздольно ангельски от жары сладко млея прея улыбаясь…
А она глядит на меня талыми васильковыми русскими забытыми глазами — на Кипре нынче много русских да и в иных странах много русских беженцев несчастных…
А она в одном купальнике золотистом почти нагом обнаженном призрачном, чрез который как туманная косточка в перезрелом златом персике иль винограде сквозит загорелая сокровенность телесность курчавость её… подстриженный ухоженный лакомый газон лужайка тайная родник жизни вечнопульсирующий, лоно несметное, из которого исходят все человеки, и куда яро устремляются спелые мужи, как бабочки на сладкий огнь…
О Боже…
Где-то она загорает плещется нагая, а я не знаю…
И русские захожие детские невинные очи очи её тало текут как у всех младых кормилиц матерей рожениц недавних
И губы напоённые избыточные и груди едва не разрывают едва не раздвигают едва не разрушают тугой купальник
И груди пылают пирамидально округло и соски кишащие чешутся от губ сосунка сиреневые питающие рвутся томятся напоены чрез воздымающийся купальник
И груди готовы кормить истекать исходить млеком родильным первозданным
О Боже… чудится мне, что я младенец сосущий у сосков моей матери…
Я гляжу на неё, тоскую, тлею, наливаюсь… плоть моя становится вином бродильным…
Тело грешников — вино дурманное… и душа грешников дурманная…
А меж грудей её, меж двух горячих песчаных верблюжьих барханов, меж двух русских снежных ледяных холмов живодышащих холомов — золотой крестик колышется, колеблется, живёт, воздымается… разве может он закрыть укротить бушующую плоть её…
А под крестиком смоляная родинка лучится маслянистым антрацитом… родинка пылает…
И я вспоминаю древнеперсидских поэтов, сладостно неудержимо болезно непоправимо неизъяснимо воспевающих эту несметную родинку:
Если та ширазская турчанка
Заберёт моё сердце с собой —
За одну её чёрную родинку —
Я отдам Самарканд с Бухарой…
А я что могу отдать?.. Усталую жизнь мою, уже готовую к смерти?..
А я гляжу на эту вечную ненасытную родинку и — о Боже!.. прости мне — хочу по-щенячьи лизать, лелеять её пересохшим языком моим…
Язык мой чует, алчет её…
Я чую, как задрожит она переспело, томно, змеино, гулко, как древо от топора, если я возьму губами родинку её…
О Боже… Но крестик сокрывает родинку…
Но кроткий золотой небесный малый крестик сокрывает умиротворяет великий земной соблазн…
Но сокрывает ли?..
О Боже!.. Где я? что я?..
На далёком Кипре, где некогда бродили вечные апостол Павел и Лазарь воскресший, а теперь бредём тленные я и она…
И они брели Тропами Вечной Мудрости в Царствие Небесное… И нам завещали Эти Тропы…
А куда бредём мы, слепцы, по пыльной аллее соблазна искушенья под апельсиновыми и мандариновыми златоплодовымии златоблаженными деревьями?..
…А я одиноко бреду по пустынному полуденному пляжу и вот с ней встречаюсь… схожусь… сшибаюсь… насмерть… задыхаюсь… радостно…
И я был сладко хладный, готовый к смерти в каком-нибудь древлем кипрском монастыре, а вот вдруг увидел её и задыхаюсь блаженно замираю маюсь стражду и радостно умираю от счастия внезапного, словно дальная младость встала предо мной на пустынной пылкой жаркой аллее апельсиновой мандариновой одинокой приморской…
И эта аллея — аллея дорога необъятная земного соблазна, а не тропа узкая небесного упокоенья… спасенья…
О Боже… как необъятен сладок грех… как узка тропа спасенья…
И я стою вкопанно пылко улыбчиво а она останавливается и глядит на меня хлёстко тало безумно живородяще жалеючи животрепетно
И я стою в молочном материнском облаке любви новорожденном
И я млею таю в этом облаке и покорно гляжу на неё… как ягнёнок каракулевый молочный обреченно тычется в волка…
Но она не волк, она ягнёнок… и я ягнёнок… а в любви кто-то должен быть волком… а нам не суждено…
Но!..
Ах как открыта вся вся вся распахнута ты… как отворена неоглядно как беззащитна притягательна как все молодые первороженицы матери от святой родовой горячки спячки болячки скачки…
Ах как лакомы лестны близки чудны дивны совсем совсем рядом рядом дышат маются готовятся покоряются отдаются уже уж смиряются младые дынные груди малахитовые живомалахитовые губы очи лядвеи живот лоно скользящее манящее только что свято раненое рожденьем агнца и алчущее целительной ласки…
О Боже… а я не ласкаю…
Ах все врата твои открыты а я не вхожу ни в одни…
И она стоит близ меня и шепчет что ли иль мне чудится… в жару всё мне чудится одинокому…
— Я одинокая… я русская… я бежала от России…
Там голод… там бесы взяли власть и уморяют православную смиренную Россию…
И наша деревня сгорела в лесных необъятных пожарах…
Я приехала на Кипр… я бежала… я родину в беде оставила…
И Господь наказал меня…
Я тут родила от киприота, но он оставил меня… все браки с иностранцами несчастны пагубны, но я счастлива, что у меня сыночек родился…
И вот я одинокая гуляю по чужому берегу… а по ночам работаю танцовщицей в ночном клубе…
И всё печалюсь тоскую по моей сгоревшей деревне, хотя там все сгорели, кроме меня… а я всё тоскую по мёртвым…
Мои мать и отец сгорели от пьянства, а дед и бабушка — задохнулись споткнулись навек в лесных пожарах, охвативших, объявших Россию, покорную бесам… Когда бесы берут власть — безмолвные люди и безвинные леса горят…
О Боже…
И она стоит и глядит на меня…
И чудится мне от одиночества и жары густой дрёмной апельсиновой, что она шепчет мне:
…Возьми возьми… позови… кликни… пожалей… утешь меня меня… мя…
Я же русская твоя… нынче все русские — беженцы погорельцы… вселенские…
Нынче русские стали цыганами и потеряли любовь друг к другу, ищем её в других странах и народах…а без любви мы все, русские, погибнем… рассыплемся по миру, как бездомные нищие…
Сказано Апостолом: «Несть ни эллина, ни иудея…»…ни русского…
Но вначале надо стать эллином или иудеем, или русским…
Если человек не любит свой народ, он не может любить иных, а может только по-рабски завидовать или по-барски презирать иных…
Воистину…
Так говорил мой батюшка, но водка убила его…
О Боже…
Опять чудится мне, что шепчет она… что любит меня…
.. Возьми… утешь… спаси меня…
Да поздно мне… да стар я… да что будет с горящими сосками грудями очами, лоном, лядвеями атласными живосеребряными живомедовыми ея, если я позову её?.. если возьму её и дитя её…
Да поздно ли?..
Да разве стареет душа?..
Да разве вечная душа не выше не слаще сладкотленной плоти?..
О Боже…
Я стою рядом с ней и слышу дыханье своё… и её… и два дыханья станут одно?..
И она глядит на меня и улыбается мне, как некогда мне улыбалась моя мать…
Все матери на земле похожи и все вечны, и райские сады — это сады вечных матерей…
В раю не вечноцветущие дерева стоят, а там матери с распахнутыми млечножемчужными объятьями улыбчиво стоят и обнимают вечно нас…
О Боже… Помоги…
Я гляжу на неё… рядом всё… жгуче рядом… перезрело рядом… твоё уже… уже? уже?..
Только тронь как напоённый колос в жатном золотом поле… только тронь колос — и он рассыплется златыми семенами…
Только тронь… задень… протяни блаженную спелую дрожащую руку…
Только тронь…
Ах, все врата её открыты, а я медлю… а я маюсь…
Мне тронуть её?.. Уйти с ней?..
Я ведь пришёл на Кипр встретить смерть, а встретил любовь…
Оставить семью, жену, детей, старых друзей, опостылевшее скучное семейное гнездо, Россию, которую умыкнули оседлали бесы душегубы казнокрады жизнекрады короеды упыри необъятные и сосут кровь покорную православную Её…
Вот в человеке бьётся пять литров крови, но бесы высосали четыре литра и увели в Европу и Америку — и что человек с одним литром крови?..
Это Русь нынешняя…
Бесы оборотни взяли угнали русское золото, лес, нефть, газ, красивых дев, талантливых мужей — и увели за рубежи русские…
И Русь смиренно умирает, а мы безмолвствуем, а «молчаньем предаётся Бог»…
И Русь стала, как усыхающий Арал со скелетами рыб, кораблей и городов в донном необъятном песке, ибо от него отвели реки питающие…
И древнее море стало горящей пустыней…
И Русь нынешняя со скелетами брошенных заводов, городов, полей, домов, изб — стала вопиющей пустыней…
Река денег русских течёт на Запад, а нам остаётся жалкий ручеёк и мы вязнем, бьёмся, страждем в нём, и от голода, нищеты убиваем, ненавидим друг друга…
И доколе?.. Господь мой, доколе?
До гроба что ли?.. До Царствия Небесного что ли?..
И русские люди после смерти все идут в рай, в аду они уже были на земле нашей…
И тут утешенье русское наше?..
И тут загробное упованье наше?..
Да что-то я не утешаюсь и не уповаю…
О Боже…
И я устал, измучился, иссох от бесконечных рыдалистых бед, смут, несчастий Родины моей, душа моя переполнилась страданиями и разрушает плоть мою, как река в половодье рушит берега и прибрежные домы…
И я пришел на Кипр, где мечтаю упокоиться в древних монастырях, где течёт древлее блаженное виноградное воскресшее Православие вдали от тысячелетней утомительной кровавой русской Голгофы… да…
Всякий русский человек нынче устал претомился наклонился сгорбился от двухтысячелетней Голгофы…
И я устал и пришел на лазоревый Кипр умирать…
Древние китайцы после пятидесяти лет уходили из семьи, из родного города в далёкие новые города и там брали новое имя, и творили новую семью, и новых друзей, и новую судьбу…
Иль я буду, как Лев Толстой — этот Лаокоон душной змеиной семьи — ждать 80 лет и, наконец, бежать от семьи в смерть… от смерти медленной в смерть мгновенную…
Воистину говорит Спаситель: «Враги человеку домашние его»…
О Боже!..
Но я гляжу на золотистую трепетливую, как крылья стрекозы, мою…
Мне тронуть, задеть её?..
Руку протянуть к золотистому спелоплодовому апельсиновому мандариновому обнаженному купальнику её?..
Ах, все врата её еще открыты…
Но я опускаю голову словно колос богато обильно перемлелый без косаря клонюсь обреченно к земле…
Тогда она бездонно улыбается мне и трогает коляску, и тихо чародейно чудотворно плывёт мимо… шелест крыл стрекозы плывёт мимо… навек…
А я встаю на цыпочки и не дышу, чтобы не разбудить жемчужномлечного агнца, который мог стать моим сыном, а она женою…
…О Боже! помоги мне… да Чашу эту младую распахнутую готовую напоить да усладить — да пронеси да мимо мимо мимо…
И она проплывает небесно улыбаясь и навек уходит из жизни моей в золотистом купальнике своём… шелест крыл стрекозы уходит…
Ах, на голове у неё мужская соломенная шляпа, а из под шляпы обильно вьются падают свергаются колышатся серебряно ликуют лучатся белосоломенные выгоревшие до живых жемчугов власы власы колосья тучные русские её, выгоревшие льны ржи пшеницы, которых не осталось в русском сгоревшем поле поле полях, где один бушует победный острый желчный бурьян сорняк…
Но её колосья богато маются плещутся по её лицу, сокрывая его, а в колосьях её дивных влас живут влажные синь-васильки фригийские русские глаза невинно покорно на меня глядят молят ждут… текут плачут что ли они…
…Ах, возьми… кликни… пожалей… приюти… окрыли… утешь меня… мя…
Ах, прощай… прощай… прощай…
Ах, далеко залетели вы русские живые васильки полевые далеко забежали бежали от Расеюшки родины своей…
Ах живые васильки — вселенские сиротки мои…
И я не смею поднять глаза вослед, а только кротко вижу несметно полукруглые неистово тугие плывущие навек уходящие ядра ягодицы полнолунья луны луны полулуны златистые златистые златистые Её…
Тугие… гладкие… живые… неслыханно нечеловечески округлые… как двухфунтовые русские зимние яблоки антоновки, которые медово доспевают в соломе зимой, а эти доспели налились под кипрским солнцем…
Её яблоки на миг отвлекают усмиряют меня… мя…
О Боже…
Тогда от жары и от страха, что она уходит, ушла навек из бедной погоревшей жизни моей, я кричу иль мне чудится от жары, что я кричу:
— Ай! Эй! Ах! … Ты уходишь… а не сказала мне даже имени твоего…
Как имя твоё?.. Хоть его на прощанье мне скажи… шепни… прокричи…
Хоть имя твоё останется со мной…
Тогда она поворачивается ко мне, и в глазах у неё слёзы, и она шепчет, улыбаясь увядая уже умирая для меня, смиряясь:
— У меня редкое имя… Меня звать… Россия… Расеюшка… В детстве меня звали Роса… Так меня назвали мать и отец мои…
Они были сельские учителя, но когда школу закрыли, они остались без работы, стали пить… и сгорели от палёной водки, как тысячи русских беззащитных людей…
Но в моей коляске — сынок… Я назвала его Ваня… Иван… Иван Грозный…
Он будущий Пророк Руси… Он изгонит бесов из Руси… как Минин и Пожарский…
Он отомстит за всех убиенных и обиженных… за весь народ Русский безвинный…
И она улыбается ускользающей таинственной уже нездешней завораживающей райской улыбкой средневековых мадонн…
Мне чудится, что так улыбалась и улыбается Всевечная Богоматерь… Покровительница Руси… Её Хозяйка…
И она уходит… уплывает…
Но имя её навек остаётся со мной…
О Боже… какое дивнотрепетное пшеничнозолотое кроткое святое имя… Россия… Роса… Расеюшка…
О Боже…
Чашу Золотистую колосистую да пронеси… да мимо… мимо… мимо…
Я же приехал упокоиться умереть неслышно в кипрском виноградном блаженном монастыре, а здесь плывёт царская земная урожайная колосистая золотистая неупиваемая непригубленная непогубленная непочатая Чаша Жизни сия…
Помоги, Господь…
И что ж Ты воздвигаешь Чашу эту на пути к Тебе…
О, вот бы с Ней обнявшись неразлучно уйти в сладчайшую смерть…
Но что я?..
Спаси Господи душу мою и тело грешное…
И спас…
И Чаша прошла…
И все врата её закрылись навека…
Но может быть будет вечная встреча Там?.. Там?.. Там…
О Боже…
…Но этой лунной ночью на Камнях, на песчаном брегу, где выходила и выходит из волн вечных вечная Афродита-Киприда пенная лунная вечнонагая…
Но этой лунной ночью ночию нощью я расстилаю свою вольную рубаху на горячем песке прибрежном шелковом и она сразу подрубленно перезрело перемлело радостно необъятно ложится на рубаху горячую мою разметав распустив разбросав во всю вселенную перезрелые а юные плоды ея…
И я наг и она нага
И я закрыв переспелые глаза мои тихо осторожно бережно льстиво отуманенно сладимо бредово ложусь восхожу на плоды ея…
Покоюсь на плодах ея… а потом воздымаюсь до райских звёзд, а потом опускаюсь до адовых подземелий…а потом бьюсь вьюсь на плодах ея как горная бессонная река на камнях…
И мы течём в ночи лунной как два бешеных ручья
А потом как одна бездонная жемчужная медовая река
И все врата ея открыты и я вхожу во все врата ея
И я объял ея и она объяла меня мя
И я узнал её как вечный муж
И она узнала меня как древляя жена
И я вхожу во все врата ея но не трогаю кишащие млечные сиреневые миндальные медовые соски её, потому что они принадлежат агнцу её… будущему Пророку Руси…
Жено!..
Но у нас будет наш агнец, возлюбленная моя, потому что от таких лунных пианых ночей раждаются солнечные дщери и сыновья…
И она вся ответствует покоряется мне
А потом волна
набегает и омывает нас…
А потом мы восстаём от песка и не разлепляясь не разлучаясь не разъединяясь слипшись сойдясь смиряясь насмерть входим в волны…
И два стали одно
И мы входим в волны и омываемся в волнах
И нет на земле и не было в жизни моей роднее ея
И не было круглее слаще лунных губ её в губах моих! и лунных куполов грудей в устах моих! и лунных ягодиц ея в перстах моих!
И не было слаще родней лунной вселенской души ея
И где ея душа, и где моя душа — не знаю, не ведаю, не чую я я я…
Ты? ты? ты?.. я?.. я?.. я?.. Где ты? Где я?..
О Боже…
И я зарываюсь в золотой сеновал влас её и как дитя радостно сладко рыдаю…
И я пришёл на Кипр умирать а вот с возлюбленной моей омываюсь услаждаюсь в жемчужных медовых малахитовых волнах волнах волнах…
О Боже! что теперь? куда куда куда…
И вот я прожил долгую грешную жизнь, и любил многих жен, и сотворил много чад, и пил вино любви с возлюбленными пылкими, мудрыми другами моими, а любви не знал…
И вот встретил её перед смертью… но она навек ушла…
О Боже…
И я один на лунных Камнях…
…Я иду к морю, раздеваюсь, вхожу в морскую мягкую шелковую податливую вечную виноградную хмельную неоглядную блаженную животворящую, полную жизни утробу мякоть доисторическую дочеловечью теплынь, не дающую прохладу телу и отдохновенье душе…
Плыву…
Долго…
Берег теряется зыблется тонет вдали…
Зачем мне берег?..
Если она навек ушла…
…Я хочу блаженно умереть
во кипрском виноградном
монастыре Махерас
Чтобы душа моя уставшая
от бесконечных русских снегов и бед
Обрела в исходе виноград вертоград
Да купалась аки дитя после ледяных прорубей в лазоревых виноградных вечнопианых вечнохмельных волнах
Где жива осиянна струя Иордана
в которой Святой Иоанн
Крестил окроплял
Вечного Отрока Христа…